Перевод деловых документов

перевод на русский, синонимы, антонимы, произношение, примеры предложений, транскрипция, определение,значение, словосочетания

Варианты

(v1)

Варианты

(v2)

• punishment [ˈpʌnɪʃmənt] сущ

  1. наказаниеср, мера наказания, казньж, взысканиеср

     (penalty, execution)

     • collective punishment – коллективное наказание
     • using corporal punishment – применение телесных наказаний
     • punishment of life imprisonment – наказание в виде пожизненного заключения
     • punishment of war criminals – наказание военных преступников
     • punishment for his sin – наказание за грех
     • death punishment – смертная казнь
     • disciplinary punishment – дисциплинарное взыскание

  2. Караж

  3. расправаж

     (violence)

     • threats of physical punishment – угрозы физической расправы

  4. возмездиеср

     (retribution)

     • fair punishment – справедливое возмездие

  5. мучениеср

     (torment)

Предложения со словом «punishment»

Judgement (& Punishment) – Jinjer: Текст и Перевод

Lacuna Coil – Broken Things

Amorphis & Anneke van Giersbergen – Amongst Stars

I Prevail – Bad Things

Jinjer – Under the Dome

Этот новый перевод «Преступления и наказания» — шедевр

А. Н. Уилсон

Рецензия на «Преступление и наказание» Федора Достоевского в переводе Оливера Реди. Он проливает новый свет на старую классику

• Из номера журнала:
  20 сентября 2014 г.

• Размер текста

  • Маленький

  • Середина

  • Большой

  Межстрочный интервал

  • Компактный

  • Обычный

  • Просторный

• Комментарии

• Делиться

  Поделиться

  А.Н. Уилсон

  Этот новый перевод «Преступления и наказания» — шедевр

Подписчики этого периодического издания, в то время как Марк Эмори был литературным редактором, должно быть, часто чувствовали, что наслаждаются ни с чем не сравнимым пиршеством. Однако даже Зритель в своих лучших проявлениях не мог вполне соперничать с журналом Русский Вестник ( Русский Вестник ) под редакцией М.Н. Катков. Этот феноменальный редактор в 1866 году обеспечил серийное издание двух гигантов русской беллетристики. Толстой не спешил давать Каткову достаточно материала для непрерывной серийной публикации Война и мир . Чтобы восполнить пробел, Катков заручился поддержкой Достоевского. Читатели могли насладиться эпизодами из «Войны и мира » в весенних номерах журнала. Тогда в мае они могли бы начать Преступление и наказание .

У Толстого и Достоевского, которые никогда не встречались (Толстой отказался от встречи), были параллельные и глубоко противоположные взгляды и карьеры. Толстой рисует огромное полотно, которое кажется более объективно реальным, чем сама действительность. Достоевский, инстинктивно недоверчивый к любой попытке изобразить вещь в себе, — крайний субъективист. Контраст наглядно демонстрируется различиями между двумя великими романами. Война и мир — это история национального пробуждения и духовного возрождения, произошедшего с Россией и несколькими ключевыми фигурами романа во время вторжения 1812 года. Наполеон в книге уменьшен до размеров, сделан ничтожным по сравнению с с великими стихийными силами судьбы: Бог, зима, Россия.

Раскольников, кровожадный ученик романа Достоевского, интериоризировал Наполеона, сделал его образцом жизни и смерти. Раскольников не стремился покорять миры, но он наполеонист в том смысле, что он верит, что гении (он им, естественно) выше морали, управляющей жизнью низших смертных. Чтобы доказать это самому себе, он жестоко убивает старую ростовщицу, у которой получал деньги в Петербурге. Все идет не так, а потом правильно.

Самый популярный

Сэм Эшворт-Хейс

Критики Суэллы Браверман игнорируют неудобную правду

То есть он становится свидетелем убийства старухи ее сестрой — значит, чтобы заставить свидетеля замолчать, ему приходится совершать двойное убийство. Тем не менее, он вовсе не бесчеловечный зверь, каким он себя считал, а невротический, напуганный, сомневающийся в себе смертный, обладающий душой. В то время как циничный, хихикающий сыщик Порфирий Петрович присматривает за убийцей, влюбленная в него добродетельная проститутка Соня умоляет его покаяться и вновь обрести истинную жизнь, преклонив колени у ног Христа. Пробуждение наступает для Раскольникова, как и для Достоевского, в тюрьмах Сибири. Если для Толстого христианство состояло буквально в том, чтобы переписать евангелия и сделать их более разумными, то Достоевский радовался их спасительной неразумности, внутренней способности исцеляться тайной.

Иногда новые переводы старых фаворитов не соответствуют нашим требованиям. Переводчику это может быть интересно, а издателю, подающему надежды, — немного денег, но был ли когда-нибудь перевод «Илиады» так же хорош, как перевод Александра Поупа? И действительно ли английский перевод «Война и мир » был так же хорош, как перевод Луизы и Эйлмера Мод? Но иногда новый перевод действительно заставляет заново увидеть любимый шедевр. И эта английская версия 9«0045 Преступление и наказание » действительно лучше, чем, скажем, «Пингвин» Дэвида Магаршака (отличный) или старый перевод Хайнемана Констанс Гарнетт.

Возьмите самые драматические моменты истории. Убийство первой старушки, например. История настолько захватывающая, что когда вы впервые читаете ее — возможно, в одной из тех старых красных книг Хайнемана в твердом переплете — вы не замечаете, насколько неуклюжим может быть Гарнетт. «Боясь, что старуха испугается их одиночества…» Это двусмысленное предложение, и вам действительно нужно объяснение, которое дает нам Оливер Риди: «Боясь, что старуха испугается, оказавшись с ним наедине…» Когда Раскольников торопит ее, а она возится с «залогом» своего займа — заложенным им серебряным портсигаром — Гарнетт безнадежно неразговорчив. «Но почему, мой добрый сэр, целую минуту». «К чему вся спешка, сэр?» из Ready намного лучше.

Она такая маленькая, что он может нанести ей удар тупой частью своего топора прямо по ее сальному старому черепу. Потом кровь хлынула «как из опрокинутого стакана» в Готова. Лучше, чем «перевернутый» (Гарнетт) или «перевернутый стакан» Магершака — использование слова «стакан» здесь неуместно, поскольку, строго говоря, стакан — это сосуд, предназначенный для того, чтобы качаться, не переворачиваясь. (Кстати, хранить орудие убийства в виде топора тоже лучше, чем «топорик» Магершака.)

Эффективность Достоевского как рассказчика так сильно зависит от мельчайших деталей, что очень важно иметь педантичного переводчика — но и живого; а версия Реди — разговорная, убедительно современная и — насколько я могу судить по любительскому знанию языка — намного ближе к русскому языку. Центральная сцена в книге — задолго до того, как Раскольников полностью исповедовался, — в которой Соня читает ему рассказ о воскрешении Лазаря из четвертого евангелия, — шедевр перевода. Она привлекает его, потому что в данный момент он видит в ней просто согрешницу. Он не понимает, что она должна стать его спасительницей.

Преступление и наказание , помимо того, что это ужасающая история и захватывающая драма, она еще и очень забавная. Готов хорошо раскрывает это качество — особенно в семьях главных героев. Мать и сестра Раскольникова удивительно надоедливы. И ужасный старик-отец Сони Мармеладов никогда не оживал так живо для английского читателя. Потребность Мармеладова в водке и вывела его дочь на улицу, конечно.

Очень тонкая ткань его зеленого цвета drap de dames — последний остаток их благородного образа жизни — до того, как водка победила. Шаль наматывается на его 14-летнюю дочь, чтобы она выглядела как куртизанка, и уходит в игру. Предметы — ружья, ножи, клочки бумаги — так часто всплывают в романах Достоевского с шокирующим эффектом, и та же самая шаль обнаруживается у постели больного Раскольникова в Сибири, когда он лежит с Евангелиями под подушкой, возрожденный Лазарь.

Когда Раскольникова подстерегает пьяный отец в начале книги, Мармеладов говорит:

Эта самая пинта водки куплена на ее деньги-с… Принесла мне 30 копеек, своими руками, последние свои монеты; это все, что у нее было, я видел сам. Не сказал ни слова, просто молча смотрел на меня. Вот так — там наверху, а не здесь — горюют и плачут люди, но ни слова упрека, ни слова!

Мне известны только трое писателей, способных создать эту смесь высокой комедии, которая в то же время заставляет плакать, — это Шекспир, создавший Фальстафа, Диккенса и Достоевского. Эта грань между сентиментальностью и фарсом так искусно и деликатно передана здесь. Действительно отличный перевод.

Можно приобрести в книжном магазине Spectator за 8,54 фунтов стерлингов. Тел: 08430 600033.  А.Н. Уилсон был литературным редактором с 1981 по 1983 год.

Автор:

А.Н. Уилсон

А.Н. Уилсон — писатель и бывший литературный редактор The Spectator.

• Комментарии

• Делиться

  Поделиться

  А.Н. Уилсон

  Этот новый перевод «Преступления и наказания» — шедевр

Комментарии

Пожалуйста, включите JavaScript для просмотра комментариев

Вторник с переводом: «Наказание» Инес Гарланд

В этот вторник с переводом мы представляем вам короткое художественное произведение удостоенной наград аргентинской писательницы Инес Гарланд. История напоминает о том ужасе, который пережили две сестры из богатой семьи Буэнос-Айреса после того, как их родители оставили их на попечение мстительной няни на семейном загородном ранчо. Эта история, местами напряженная и драматичная, представляет собой взгляд на детскую психику и на то, как они справляются с капризами своего мира. Прежде чем читать статью, узнайте от самого переводчика Ричарда Гвина о коннотациях и вариантах выбора, связанных с названием истории.

В переводе рассказа Инес Гарланд «La Penitencia» особенно выделялась одна проблема, связанная с названием. Penitencia («покаяние» на английском языке) знакомо практикующим католикам как действие, совершаемое в надежде искупить грех. Конкретные нюансы этой концепции, или таинства, могут быть незнакомы читателям-некатоликам . «Покаяние», которое звучит так, как будто оно должно быть правильным, относится более конкретно к состоянию ума; сожаления, печали или угрызений совести за совершенное зло, и это было ясно из  Рассказ Гарланда о том, что няня Рамона ожидала от своих юных подопечных большего. Я выбрал менее проблематичное, но менее точное «Наказание», чтобы покрыть множество грехов, а не только тех, которые совершают католики.

— Ричард Гвин

Это лето могло ничем не отличаться от любого другого. Мы провели Рождество в Буэнос-Айресе, а через два дня, как и каждый год, мама и папа взяли нас за город. Рамона сидела между мной и Кларой на заднем сиденье и очень тихо смотрела вперед. Она всегда путешествовала так, скрестив руки и выпрямив спину; время от времени она шевелила губами, как будто молилась, и поглядывала на маму, на ее затылок, короткими и украдкой взглядами.

Не доезжая до грунтовой дороги, мама и папа объявили, что в этом году они не смогут остаться с нами даже на одну ночь; некоторые друзья ожидали их на следующий день. Клара начала плакать. Рамона продолжала смотреть прямо перед собой, но стиснула зубы. Я решил, что на этот раз не отпущу маму и папу, не рассказав им, как Рамона вела себя с нами, когда их не было рядом, но, несмотря на всю свою решимость, я не мог придумать, как рассказать им об этом. все так, чтобы Рамона меня не услышала.

Решение пришло мне в голову, когда я увидел заросшее поле кукурузы рядом с домом. Пока они разгружали сумки и открывали дом, я объяснил Кларе план, не вдаваясь в подробности. Я схватил ее за руку, и мы побежали в кукурузное поле и легли на землю лицом вниз.

Мой план был прост: мама и папа должны были искать нас, чтобы попрощаться — я была в этом уверена, — и когда они наклонятся, чтобы поцеловать нас, листья кукурузы скроют их. Там, внизу, спрятавшись от Рамоны, я расскажу им все. Это казалось таким простым, таким идеальным.

Из нашего укрытия мы услышали, как мама зовет нас. Клара смотрела на меня широко открытыми глазами, и я мог сказать, что она хотела встать и бежать к маме. Ей было пять лет: она все еще верила, что, если наплакаться, они не исчезнут. Я обнял ее за плечи и заставил остаться лежать. Она тряслась, как щенок, когда лежала рядом со мной.

Шум машины стих вдали, а я продолжал лежать, обняв Клару за плечи, и мое сердце бешено колотилось, пока ничего больше не было слышно. Мне и в голову не приходило, что они могут уйти, не разыскивая нас. Когда я встал, все, что от них осталось, было облаком пыли, плавающим, как желе, на горизонте.

Клара, должно быть, поняла по моему лицу, что они ушли. Она тихо застонала и уставилась на меня тем взглядом, который я знал наизусть: ее глаза были такими черными, что не было видно зрачков. Я понял, что она думала, что я солгал ей, что я все время знал, что мама и папа уйдут, не попрощавшись, и я лишил ее единственного шанса остановить это.

Рамона стояла на террасе, положив руки на спинку плетеного стула. Издалека она не выглядела сердитой, но когда мы подошли ближе, я увидел пятно пота на ее груди. Это всегда был плохой знак, пятно, которое растекалось по ее груди и заканчивалось острием кинжала.

— Ты появился, — сказала она, и это могло быть простым наблюдением, если бы она не смотрела на нас так, как сейчас. «Без наказания не отделаешься».

Клара расплакалась. Я потянулся к ее руке. Рамона повернулась, чтобы войти в дом, и мы молча последовали за ней. Ее ноги сзади походили на голые блестящие ветки, икроножные мышцы — на сучок в лесу, на сжатый кулак, который поднимался и опускался при ходьбе. Платье липло к ее спине.

В тот день она заставила нас играть в нашей комнате, а сама осталась в своей. Мы не могли видеть, что она делает, но слышали, как она ходит взад-вперед, издавая пыхтящие звуки, похожие на немелодичный свист, прерывистые вздохи, которые, по ее словам, помогают ей думать. В нашем номере пахло побелкой и сыростью. Было трудно играть, когда она не разговаривала с нами и пыхтела весь день.

Мы уже собирались ложиться спать, когда она дала нам кулон.

– Это тебе мама оставила, – сказала она. «Ты этого не заслуживаешь».

Цепочка с круглым золотым медальоном, открывающимся для двух фотографий: мамы и папы. На фотографиях они были в темных очках и смеялись. Клара начала плакать и целовать фотографии.

— У тебя есть, — сказал я ей.

Я не хотел.

– Смотри, не потеряй его, – сказала Рамона, – твоя мама специально доверила мне его.

В ту ночь, как всегда, Рамона заставила нас молиться на коленях, бок о бок, локти опираясь на кровать. Пока мы молились, в тишине взорвался звук мотора автомобиля, и все огни разом зажглись. Окно наполнилось летающими жуками, стучащими внутрь, как дождь.

«Теперь мне нужно выйти и поприветствовать нового смотрителя ранчо, но завтра мы поговорим о том, что вы сделали», — сказала Рамона перед уходом.

Я не мог уснуть. Генератор грохотал в темноте, а Клара ворочалась и болтала во сне. Гораздо позже они заглушили двигатель, и деревенская тишина накрыла дом, как одеяло. Время от времени слышался собачий вой. Когда я спал, мне приснились волки.

На следующее утро, когда мы завтракали, пришел смотритель и спросил о нас. Я хотел бы поприветствовать его — его голос звучал так весело, — но он и Рамона стояли и разговаривали снаружи, по другую сторону сетчатой ​​двери. Время от времени она немного поворачивала голову, чтобы взглянуть на нас через плечо. Ей не нужно было ничего говорить, чтобы мы знали, что она не хочет, чтобы мы приближались. Мы знали, как читать ее тело; голова ее с короткими курчавыми волосами — такая маленькая на ее широких плечах — едва двигалась, чтобы посмотреть на нас, как будто ее затылок и ее уши тоже могли видеть нас.

О выгребной яме говорил смотритель.

«Я еще не закончил, а земля очень неустойчивая», — сказал он. — Будь осторожен.

— Не волнуйся, — ответила ему Рамона.

Но первое, что мы сделали после завтрака, пошли посмотреть на выгребную яму. Она взяла нас и поставила на край. Я почувствовал ее горячую, влажную руку на затылке, когда она слегка подтолкнула меня вперед.

– Дна не видно, – сказала она. «Ты собираешься сказать мне, почему ты спрятался?»

Она смотрела только на меня, и неожиданный вопрос, произнесенный в этом месте, застал меня врасплох. Я попытался вывернуться, но Рамона чуть сильнее надавила пальцами, и я остался неподвижен.

— Это была игра, — сказал я.

– О, конечно, игра. – Она на мгновение закрыла глаза. Затем она повернулась ко мне лицом и медленно посмотрела на меня, как будто ей нужно было сфокусироваться, чтобы поместить меня прямо в центр своего взгляда. — Ну, это не имеет большого значения, не так ли? Мне все равно придется думать о наказании. Хорошее наказание».

Клара начала грызть ногти.

— Оставь эти пальцы в покое, — сказала ей Рамона. — Я уже определился с твоим наказанием.

— А не с моим? — спросил я ее.

— Я работаю над этим, — сказала она.

Дно выгребной ямы выглядело как ночь, без звезд и без конца.

В тот день мы немного поиграли на веранде, а потом остались в комнате Рамоны с закрытыми ставнями, и она рассказывала нам истории и заплетала нам волосы.

«Я не люблю, когда мне приходится злиться», — сказала она Кларе, заплетая ей волосы. «Ты вынуждаешь меня наказать тебя».

Она говорила и тянула Клару за волосы, чтобы поправить косу. Глаза Клары сузились и наполнились слезами. Жестяные часы Рамоны тикали в благоухающем воздухе ее комнаты.

— Я делаю это для твоего же блага, — сказала она.

Я снова спросил ее о моем наказании. Я постарался, чтобы мой голос звучал безразлично. Она улыбнулась.

‘Зачем мне спешить, когда у меня есть все время мира?’

Наказание Клары было таким же, как всегда. Рамона носила с собой несколько маленьких серых коробочек, в которых она хранила дешевые украшения. Когда она хотела наказать Клару, она запирала ее в каком-то темном месте вместе с коробочками и говорила, что в них полно жуков.

«Если ты двинешься, жуки вылезут из своих ящиков и съедят тебя», — сказала она ей.

Я тысячу раз пытался убедить Клару, что в коробках нет жуков. Однажды я даже объяснил ей, что никакой жук, который поместится в такой маленькой коробке, не сможет съесть девушку ее размера. Но она никогда не сомневалась в словах Рамоны.

В тот же день, не вскрикнув, она позволила запереть себя в деревянной лачуге, которая когда-то служила ванной и которой больше никто не пользовался. В руке она сжимала кулон.

«И ты можешь остаться там», — сказала мне Рамона, указывая на ступеньку, ведущую на кухню. «Тебе лучше не приближаться к сестре».

Она вошла в дом, а я сел на ступеньку. Хижина, в которой скрывалась Клара, дрожала от жары часа сиесты. Время от времени я слышал, как она всхлипывает, очень тихо, как будто она была слишком напугана, чтобы плакать. Жужжание шмеля, вгрызающегося в балку крыши, наполняло воздух. Из дыры в лесу сыпались опилки, плававшие на солнце. Казалось, время остановилось навсегда.

Я не помню, о чем думал, когда встал и побежал к лачуге. Я знаю, что открыл дверь и поднял крышку двух ящиков.

«Теперь ты видишь, что внутри ничего нет?» — крикнул я и вытащил Клару оттуда.

Она стояла на сухой траве, не в силах оторвать глаз от открытых ящиков. На ее шее висела открытая подвеска с улыбающимися лицами мамы и папы. Я снял это. Я все еще держал его в руке, когда почувствовал очень сильный рывок: Рамона, которая схватила меня за волосы и заставила повернуться. Я видел ее лоб, покрытый прозрачным жемчугом. Крупные капли пота начали стекать по ее лицу. Они соскользнули вниз, и она позволила им упасть, встретившись на кончике носа, на верхней губе, на подбородке; она позволила им спуститься по шее к декольте, не вытирая их насухо, как будто она их не чувствовала. Она не двигалась. И пятно на ее груди удлинилось, пока не закончилось точкой, похожей на карту южного конуса. Ее глаза сузились и превратились в две щелочки черной ненависти, смотрящие прямо на меня.

‘Кем ты себя возомнил?’ спросила она.

И она потащила меня прочь, ее пальцы впились мне в руку. Я попытался освободиться, и она ударила меня. Клара была позади нее, крича, но она, казалось, не слышала ее. Она оскорбила меня хриплым голосом, невменяемым голосом человека, который знал, что рядом нет никого, кто мог бы увидеть ее такой. Она подтащила меня к самому краю выгребной ямы.

‘Видите, у него нет дна? Видишь, что там внизу, не выбраться?»

Она отпустила мою руку и толкнула мою голову вперед. Я почувствовал ладонь ее мокрой руки на затылке.

‘Вы этого хотите?’

Инстинктивно я протянул руку и поднес кулон к выходу из выгребной ямы. Рамона стояла и смотрела на него. Я держал его за цепочку в сжатом кулаке. Две фотографии в золотой колыбели качались, как маятник. Она отпустила мою руку и попыталась вырвать ее у меня. Я разжал ладонь и уронил ее. Она в отчаянии хваталась за воздух, и рыхлая земля расступалась под ее ногами. На мгновение она вцепилась в край ямы одной рукой. Я не знаю, кричала ли она, когда падала.

Иногда мне снится Рамона. Всегда жарко, и я вытираю ее пот ладонью. Мы стоим лицом к лицу, и я смотрю ей в глаза. Я пытаюсь угадать, что она собирается мне сказать. В этих снах я узнаю, наконец, какое мне наказание.

Перевод с аргентинского испанского Ричарда Гвина. Она является автором трех сборников рассказов и трех романов, El rey de los centauros , Piedra, papel o tijera и Una vida más verdadera . Гарланд — первая латиноамериканская писательница, получившая премию Deutscher Jungerliteraturpreis 2014 за свой роман Piedra, papel o tijera . Ее книги переведены на немецкий, французский, голландский, итальянский и другие языки. В 2018 году она выиграла стипендию Looren для переводчиков, а в 2021 году — премию Premio de Literatura Juvenil Alandar.